Я вор. Я золото краду,
Рассветных и закатных вод,
Смешливых блесток чехарду
В глазах любимых и исход
Алмазных россыпей с небес.
Рубин заката, словно тать,
И жемчуг предрассветных грез.
Все прячу в старую тетрадь.
Ее листы с недавних пор
Полынной горечью дорог
Пропахли, поверх пыльных спор
Покрыты птичьей вязью строк.
Их нервный и неровный бег
Тревогою стучит в висок
И падает из сжатых век
На белый с просинью песок.
Леньке четыре года. Не смотря на кривенькие ножки, он очень твердо стоит на этой земле. У Леньки есть дело. Как и у всех его братьев и сестер, начиная с девятилетнего Якова. Ленькино дело состоит в том, чтобы под утвержденным посреди двора огромным чугунным котлом не погас огонь. Котел огромен, Ленька свободно мог бы в нем плавать и даже нырять, но маленький костерок под ним невероятно прожорлив. Все Ленькины силы уходят на то, чтобы таскать из подступающих к самому огороду кураев хворост и сухие будылья ему на прокорм. Костер не должен погаснуть. Дело не в том, что Ленька боится бабушки Сусанны – ее боятся все, даже взрослые мужики. И Ленька ее побаивается - уж очень знатно она хлещет вицей по голым икрам. Но главное – это дело. «Делай что должно» - это девиз их семьи, состоящей из одиннадцати мальчиков и девочек из которых девятилетний Яшка старший, а четырехлетний Ленька младший. А еще есть бабушка Сусанна и тетя Марта. Бабушка Сусанна и тетя Марта стирают белье на колхозную артель, поэтому им нужно много горячей воды. Поэтому костер под котлом должен гореть. Ни о чем другом Ленька не думает, он вообще мало о чем думает, кроме еды. Утром бабушка Сусанна вносит в избу подойник и дети выстраиваются в очередь с кружками. Ленька впереди, как самый младший. В руках у него большая оловянная «солдацкая» кружка дядьки Александра. Ленька знает, как зачерпывать молоко. Ни в коем случае нельзя опускать кружку глубоко, нужно осторожно вести ее по поверхности вкруг по подойнику, медленно притапливая донце, чтобы кружка заполнялась не столько молоком, сколько всплывающими сливками. «Не балуй!» - окрик бабушки Сусанны сбивает сосредоточенность, кружка ныряет глубоко, Ленька видит, не глазами, а всем своим существом, как растекаются по поверхности собранные сливки. Но отчаиваться некогда - тычет в спину вредина Ленка. Прижав к животу одной рукой полную молока солдатскую кружку, Ленька цепко подхватывает со стола холодную картофелину и семенит во двор. Каждый раз, спускаясь с крыльца, Ленька отыскивает взглядом Пальму. Пальма - легавая собака песочно-желтой масти и невероятной худобы. Ленька ее не боится и Пальма об этом знает, но это не мешает ей, подкравшись тишком, умыкнуть картофелину, только мазнув по Ленькиным пальцам горячим шершавым языком. Ленька ест медленно, откусывает от вареной картофелины маленькие кусочки и запивает их маленькими глоточками теплого молока. Но даже большая «солдацкая» кружка с молоком заканчивается прежде, чем Ленька почувствует что-то, хоть отдаленно похожее на насыщение. Но горевать некогда - бабушка Сусанна уже раздает команды зычным голосом и подзатыльники щедрой рукой. Свою задачу Ленька знает и так – разожженный старшими ребятишками костер под котлом не должен погаснуть. Вот только ближние к огороду заросли травы, камыша и кустарника давным-давно очищены от сухих прутьев и прошлогодних стеблей. Сегодня Ленька предпринимает отчаянную и авантюрную попытку разыскать новые залежи хвороста дальше по тропинке к ямам, где берут глину и может быть еще дальше - к старому скотомогильнику, что возле сухой балки. Ленька идет по заросшей тропинке, смахивая прутиком стебли крапивы, что заступают ему дорогу. Ленька думает о войне. Ленькин отец, дядька Александр и дядька Василий на войне. Ленька их никогда не видел – он только знает о них со слов мамы и бабушки Сусанны. Он, как и все ждет, когда они закончат воевать и придут домой, потому что бабушка Сусанна говорит, что тогда не только картошки и молока, а даже хлеба будет столько, что Леньке и всем ребятишкам нипочем не съесть. Ленька не знает, сколько это, ему представляется гора хлеба с бабушкин сундук, но потом он думает, что это немного – он один может съесть целый каравай зараз, - а еще Ленка, а Яшка - этот и два слопает. Хорошо бы хлеба было столько, как тот стог сена, что зимой привезли на коровах с дальнего покоса. Мысли о хлебе отдаются урчанием в животе. Война еще идет. Ленька представляет ее как какое-то огромное животное, вроде кита – мама показывала такую картинку. Это страшное животное с огромным ртом, усаженным острыми зубами, неуклюже ползет по земле, подминая все под себя. На спине у него сидят отец, дядька Александр и дядька Василий и еще другие мужики. Они тычут чудовище мечами, но никак не могут проткнуть толстую шкуру и от того мучатся и страдают.
Тропинка выводит Леньку прямиком к большому кусту старой черемухи, под которым полным полно сухих веток. Не зря он рискнул уйти так далеко от двора – зато теперь можно набрать с одного места не одну охапку жарких сучьев. Ползая под кустом на четвереньках, Ленька набирает полное беремя хворосту и совсем было собирается в обратный путь, как замечает на другом конце тропинки, огибающей заросшую яму, большую собаку. Это худая щенная сука с прижатым хвостом, серая с темной спиной, с острыми белыми клыками и алым высунутым языком. Ленька не боится собак. Ему не раз случалось сражаться с Пальмой за посоленную горбушку хлеба. И не всегда побеждала Пальма. Собака пристально смотрит на Леньку желтовато-зелеными, слегка раскосыми глазами. Она не отводит взгляд, как отвела бы его Пальма. Этот взгляд растекается холодом в животе и начисто выметает из Ленькиной головы все мысли о хлебе. Невеликий Ленькин мир вмиг сужается до нескольких метров тропинки и пары голодных зеленых глаз. Ленька ощупью сжимает правой рукой самый толстый в охапке сук, толщиной почти в его руку, отбрасывает остальные ветки и делает шаг вперед.
Мой дед, отец моего отца, Натаниил Герц погиб в декабре 1914 года на южном, турецком фронте. Полк был атакован на марше превосходящими силами противника и, совершив смертельное дефиле вдоль реки под кинжальным огнем турецкой батареи, укрылся в затопленном зимними дождями лесу. Наступила ночь. Солдаты стояли по пояс в ледяной воде, положив на плечи винтовки и подсумки с патронами. А когда перед утром небо стало сереть и на болото пал туман, командир отдал приказ: «Музыканты вперед!». И повел полк в штыковую атаку на расположившуюся на взгорке турецкую батарею.
Из состава полкового оркестра в строю оставались лишь барабан и флейта. И они пошли впереди. Один, рассыпая тревожную барабанную дробь и задавая темп этой безумной атаки. Другой, вторя ему осипшим фальцетом, прорываясь сквозь туман к восходу, к солнцу: «вперед, вперед, вперед!». Гремели залпы и визжала картечь. Но тверже гремел барабан и звонче пела флейта. И ярче проступали в тумане шеренги русских штыков. Враг бежал, бросив орудия. Ни шрапнель, ни турецкая пуля не задели моего деда. Он умер через несколько дней в лазарете от двустороннего воспаления легких. Но для всех нас он погиб в том бою, выводя своей флейтой не простенькую мелодию, а солдатские души из ужаса смерти к победе и жизни. Несколько сотен шагов.
Всякий раз, когда я оказывался в доме моего дядьки, высокая суровая старуха, одетая во все черное, с пронзительным взглядом серо-голубых глаз из-под нахмуренных бровей, упирала в меня длинный узловатый палец и вопрошала скрипучим голосом: “Wer Du?” Потупив взгляд, я отвечал едва слышно: «Я Саша Французский». “Nain”, - каркала она раздраженно: “Du ist Hertz!” Я разворачивался и убегал. Поначалу она сильно пугала меня, затем это превратилось в обычный ритуал, вроде «здрасте – guten Tag». С той лишь разницей, что после моего «здрасте» в мою сторону выстреливал узловатый перст и звучало скрипучее: “Wer bist Du?” Коротко вздохнув про себя: «Опять забыла», я бормотал свое имя скороговоркой и мчался дальше по своим делам, не слушая “Nain!...”
Ну да, фамилия моего отца – Герц. А я – Саша Французский. Она что, думает, что я это все время забываю? Наверное, сама все путает – старуха. Этот странный ритуал повторялся каждую нашу встречу, все годы моего детства.
В 1976 году я демобилизовался из Советской Армии и едва ли не на следующий день по приезду, как был в парадной форме, с полным комплектом солдатских значков на кителе, мягким пушком на розовых щеках, отправился с визитом к дядьке - единственной нашей родне в городе. После одобрительного дядькиного похлопывания, после ахов и восклицаний тетушек, я был препровожден в маленькую комнатку, где сидела одетая в черное маленькая сухонькая старушка. Она посмотрела на меня удивительно живым взглядом выцветших голубых глаз, протянула в мою сторону руку с выставленным указательным пальцем: “Wer Du?” «Это я, Саша Французский». Она провела своей прохладной ладонью по моей щеке, улыбнулась очень светло и немного грустно и ответила по-русски, без акцента: «Да, я вижу теперь». Через несколько дней я уехал из города.
Елизаветы Петровны Эннс давно нет. Да и я уже не тот розовощекий мальчишка. Иногда я сам задаю себе вопрос: “Wer bist Du?” И не всегда нахожу удовлетворительный ответ.
Папу демобилизовали из Красной Армии зимой 1940 года. Радиотелеграфист– корректировщик огня в гаубичном полку, он хватил лиха на финской войне, потом дослуживал во вновь обретенных уездах Белоруссии, а в самые холода вернулся к родным заснеженным полям Азовского района Омской области, в деревню Федоровку немецкого сельсовета. Счастье его с молодой женой, моей мамой, было недолгим – началась война. Папа трое суток спал вполглаза, не снимая сапог - все ждал, когда принесут повестку. Считал, что ему, младшему командиру первой категории запаса, принесут первому. И негоже тут суетиться со сборами – только ухватить походный сидор, что приготовлен под лавкой, обнять жену и снова на войну. Что такое война, папа знал. Или думал, что знает. Но кому? Не этим же юнцам – братику его младшему Готфриду, или сопляку Леньке? Война – дело мужчин. Мой папа был мужчиной и солдатом. Ему было двадцать пять лет.
На четвертый день папа отправился в районный военкомат, потому что уже не мог ждать. В военкомате ему строго сказали ехать домой и работать и что им лучше знать. Папа поехал домой и работал дальше в МТС. Только походный сидор лежал всегда под сидением его «Сталинца». Мужиков в селе становилось все меньше, а хлеба вставали стеной. Урожай 1941 года был небывалый. Подходило к концу лето, сводки с фронтов были смутные. Прицепив к своему верному «Сталинцу» комбайн «Коммунар», папа убирал хлеб. Он работал без выходных и почти без отдыха – столько, сколько нужно и еще чуть-чуть. Поле сменялось полем, район сменялся районом, а уборочная все никак не заканчивалась. Последнее поле убирали уже в ноябре, по снегу. Комбайн не молотил сырое зерно, только скашивал хлеб в валки. В конце поля жидкие огни полустанка, редкая цепь автоматчиков и хриплый окрик: «Глуши машины, построиться». Вот и пригодился тот сидор.
В эшелоне были все. Братик Готфрид и племяш Ленька, которому еще и возраст не вышел, женины братья Василий и Александр, солидные мужики сильно за тридцать, словом, все кто еще оставался в Федоровке, да и в районе.
Где и как мотало тот эшелон, по каким полустанкам и пересылкам, не известно. Только в феврале 1942 года прибыли они в Богословлаг. А зимой 1941-1942 годов в Богословлаге хозяйкой была смерть. Из контингента 1941 года к весне умерло трое из четырех. Федоровские прибыли в конце зимы, да хватило и им. Василий и Александр обращались по начальству, писали рапорты, что ошибка вышла – русские они, просто, кто там разбирался в немецком сельсовете – погрузили всех в один эшелон. Они просились на фронт, а папа отговаривал их, мол вы войны не знаете. А они не слушали его – он был младше них, муж сестры. Потом он пошел с ними к начальству, потому что он был солдат, а они нет. Они не стали говорить, конечно, что их мама немка – Сусанна Сабельфельд. Да никто и не спрашивал. Начальник, что решал их судьбу, вызверился на отца: «По своим заскучал, сволочь фашистская!?» Дядьки Василий и Александр отправились на фронт, а папа в холодный карцер.
Папа выжил. Все семь лет Богословлага. Он спас от верной гибели Леньку и не раз подставлял плечо младшему Готфриду. Потому что он был солдат. Как по-другому?
А с Василием и Александром они больше не встретились. Год спустя, 21 марта 1943 года братьев накрыло в окопе одной гранатой. Старший Василий погиб сразу, а Александр с пригоршней мелких осколков в легких отправился в скорбный путь по госпиталям. Он демобилизовался по ранению в конце войны и вскоре умер в Федоровке. Василий похоронен под Питером в братской могиле. Он и еще восемнадцать тысяч шестьсот двадцать один солдат.
Штурм Рейхстага
Часть 1
Сюжет для маленького телефильма.
Камера движется слева направо, разворачивая панораму заводских корпусов, дымящих труб, заснеженного поля и чернеющий острыми верхушками елей и корявыми лиственницами лес. В поле зрения камеры попадает приземистый двухэтажный бревенчатый барак. Барак занесен снегом выше окон первого этажа. Скособоченная снежная шапка почти касается сугробов под окнами. Несколько маленьких фигурок суетливо толкутся возле барака. Камера наезжает, укрупняя план. Слышны детские голоса. Десять или чуть больше мальчишек и девчонок в возрасте от 8 до 12 лет, одетых в латаные телогрейки, валенки не по ноге, налезающие на уши или завязанные под горло шапки и вязаные платки, что-то оживленно обсуждают, порой срываясь на крик. Среди смеха, многоголосого гомона, проскакивают русские матерки, слова и даже отдельные фразы немецкой речи. Они не режут слух, очевидно, дети привыкли разговаривать так. Так разговаривают их родители – так разговаривают во всем их маленьком мире.
Похоже, что дети играют в какую-то игру.
Интерлюдия
Мой добрый зритель, как ты думаешь, в какую игру может играть ватага ребятишек в возрасте от восьми, до двенадцати лет вне зависимости от их национальности, места проживания, религиозных или культурных традиций? В какую игру мальчишки, да и девчонки, могут играть с таким самозабвенным восторгом во все времена и на всех континентах? Все правильно – дети играют в войну.
Но в марте 1953 года лишь один эпизод огромной и страшной войны, ставшей их жизнью, способен был увлечь детские сердца самоотверженностью и отвагой.
Взятие Рейхстага. Очевидно, что Рейхстаг должен изображать приземистый, занесенный снегом барак. Из пыльного чулана выкрадено алое полотнище, что обычно вставляется в отрезок трубы над крыльцом в мае и ноябре. А теперь ребятишки, крича, толкаясь и смеясь, делятся на две команды – «наших» и «фрицев».
Очевидно, что ребят нисколько не смущает тот факт, что большая часть ватаги – немцы. Среди ребячьих лиц, периодически попадая в кадр, мелькает одно или два раскосых и скуластых личика, да слышится порой хохлацкое мягкое хаканье. Делятся, споря задиристо, отнюдь не по национальному признаку, а так, чтобы в каждой команде было одинаково малышни и девчонок. Девчонок всего две. Маленькая, худенькая Хамима с острым носиком и щелками глаз. Хамиме девять лет, но выглядит она гораздо младше. Девочка одета в меховые опорки, пальтишко, кое-как сшитое из старого ватного халата и вязаную шапку. Она молчит, толи плохо понимая по-русски, толи будучи молчаливой от природы. Рослая хохлушка Лена, девочка лет тринадцати, или даже четырнадцати, одна среди всех одета в кожушок, ладно скроенный из белого армейского полушубка. На ножках у нее аккуратные валеночки, подшитые толстой войлочной подошвой. Она заливисто смеется, щедро рассыпая остроты с явным малоросским акцентом. При этом ее карие глазки нет-нет да стрельнут в худого голубоглазого подростка в залатанной телогрейке. Ленька (командир «наших» по жребию) стоит, немного набычившись, напротив белобрысого крепыша Роберта (командира «фрицев»). Роберт, немного заикаясь и коверкая слова что-то доказывает Леньке, голос его иногда срывается на высокий фальцет.
- Такой замухрышка мне давал, зо? А Ленка вон какой – себе брал! Зо? Ты мне тогда Цингер давай. Унд аллес!
-Ага, Цынгера захотел! Накось, выкуси. Вон Манеля бери.
-Туу!! Ту бист.. Кулак Роберта целит Леньке в нос. Ленька уворачивается. Но мальчишки не успевают сцепиться по-настоящему – ребятня растаскивает их. Через некоторое время гомон и споры заканчиваются и обе команды расходятся по позициям. «Фрицы», громко топая по лестнице, бегут на второй этаж, затем на чердак и через слуховое окно выбираются на крышу. В конце коридора, на пол-ладони приоткрывается дверь, и скрюченная старуха шипит что-то по-немецки вслед пробегающим детям.
Сражение начинается с артподготовки – взаимного обстрела снежками, затем «наши» предпринимают лобовую атаку через слуховое окно. Ленька и Толька Циммерман, длинноногий и нескладный мальчишка, вылезают из чердака на крышу барака, но там их уже поджидают. Роберт набрасывается на них, ему на помощь спешат другие ребятишки из команды «фрицев». Недолгая жаркая потасовка и вскоре Ленька, Роберт, Толька и еще пара ребят барахтается в сугробе под крышей.
Но оказывается, это был лишь отвлекающий маневр. Основная атака «наших» развивается с другой стороны барака, с приставной лестницы. Пока основные силы «фрицев», неся потери, обороняют выход на крышу через слуховое окно, главная штурмовая группа «наших», поднявшись по приставной лестнице, занимает плацдарм на господствующей высоте – вдоль конька крыши. Теперь для победы остается только очистить крышу от «фрицев». Поначалу, то один, то другой «фриц» покидают поле боя, скатываясь по крыше в сугроб, но затем атака захлебывается. Невысокий крепыш Цингер оседлал слуховое окно и деловито, одного за другим отправляет нападающих в сугроб. Только трое малышей, последний резерв «наших», выбивают его с позиции и, ухватив за телогрейку, утаскивают вниз.
Ничья. Ребята выбираются из сугробов, отряхивают снег, вытрясают его из валенок, шипя и ежась от бегущих за воротом холодных струек. И только маленькая Хамима заливисто смеется, тыча смуглым пальчиком вверх. На крыше барака маленький пухленький Манель, беспрерывно шмыгая носом и высунув от усердия кончик языка, старательно прикручивает проволокой к коньку красный флаг. Рейхстаг взят!
Солнце постепенно клонится к горизонту, задевая верхушки елей. Тени удлиняются и синеют. Заметно холодает.
От заводских корпусов к бараку по протоптанной в снегу узкой тропинке движется группа мужчин. Что-то неуловимое в их походке, в слегка ссутуленных плечах, в латаной темно-серой одежде выдает в них недавно расконвоированных ЗК. Они идут гуськом, полностью погруженные в свои мысли. Болезнь вождя, смутные слухи… Они не ожидают перемен к лучшему, но может быть, где-то глубоко, теплится надежда.
Семенящий впереди старый Манель вдруг останавливается и, издав неопределенный звук, тянет руку в сторону барака. На крыше барака, над самым коньком, кроваво-алое в лучах заходящего солнца реет праздничное полотнище. Кто-то из мужиков сдавлено ругается. Они бегут по узкой тропинке к бараку, оступаясь и падая в глубоком снегу.
С противоположной стороны, от зданий отрядной комендатуры и казарм по дороге бежит комендант четырнадцатого отряда капитан Логинов.
- Кто-о?! Кто, вашу мать?! Радуетесь?! – запалено хрипит комендант, скребя пальцами заскорузлую от мороза кобуру. Ухватив наконец, непослушный ТТ, он поднимает пистолет над головой. Все замирает. Сдавленно пискнув, Ленка Логинова припускает по дороге к казармам, откуда уже спешит строй взвода охраны. Маленькая Хамима опускается на колени в снег и крепко зажмуривает глаза. В наступившей морозной тишине слышно лишь сиплое дыхание капитана, да поскрипывание снега под ногами переминающихся мужиков. Пауза тянется и тянется… Через минуту кажущегося бессмысленным и хаотичным переминания мужиков с ноги на ногу, вся ребятня незаметно оказывается за их спинами. Мужики сближаются плечами, сжав свои шапки в побелевших пальцах. А на крыше барака, отдуваясь и матерясь сквозь зубы, старый Манель, обламывая ногти, откручивает проволоку, которой накрепко примотано алое полотнище.
Капитан Логинов, чей взгляд постепенно приобретает осмысленное выражение, опускает пистолет, недоуменно смотрит на него, затем кидает в кобуру. Не обращаясь ни к кому, капитан опускает руки и произносит потерянно: «Умер товарищ Сталин».
Конец фильма.
Часть 2
Ролики киноленты с кадрами, не вошедшими в фильм,
исчерканные и смятые обрывки сценария
Кадр NN: Маленькое помещение с обитой железом дверью и зарешеченным окном. Тусклый свет проникает сквозь дощатое «забрало» окна и грязное стекло. Несколько мужчин с почти неразличимыми в полумраке лицами. Кто-то ходит нервно от двери к окну. В кадре крупным планом мужское худощавое лицо с правильными красивыми чертами. Прямой нос, слегка выдающиеся скулы, твердо очерченная линия подбородка. На впалых щеках тронутая ранней сединой щетина. Взгляд немигающих светло голубых глаз будто обращен внутрь. Натаниил Герц, прошедший кровавую финскую войну, семь лет Богословлага, пять лет тяжелой и скудной жизни ссыльнопоселенца, никогда не сдававшийся и не оставлявший надежды, прощается с жизнью.
Кадр NN: Ленька сидит за школьной партой, вперив взгляд в заиндевевшее окно. Глаза у Леньки красны и сухи. Все слезы уже вылились из них. Губы мальчишки сжаты упрямо и скорбно.
Кадр NN: Скупо убранная самодельной мебелью комната с деревянным некрашеным полом. В комнате ощутимо холодно. Крупным планом камера показывает белые от инея шляпки гвоздей в полу. Посредине комнаты голой попкой на полу сидит четырехлетний малыш. Малыш плачет давно и безутешно, размазывая кулачком слезы.
Кадр NN: Будка охранника и стоящая возле нее высокая женщина в черном демисезонном пальто. На вид женщине около сорока лет. Ее лицо хранит следы былой красоты, ее и сейчас можно было бы назвать миловидной, если бы не крайняя худоба и почерневшее от горя лицо. Женщина молчит. Она держит в руках небольшой узелок.
Кадр NN: Логинов Павел Константинович, бывший командир минометной батареи, бывший начальник комендатуры четырнадцатого отряда, аккуратно уложил в жестянку из-под чая капитанские погоны, Гвардейский знак, орден Красной Звезды, медаль «За Отвагу», орден Отечественной войны и медаль «За взятие Кенигсберга». Надев шинель со споротыми погонами, Логинов отправился устраиваться на завод, где работали в основном его бывшие подопечные.
Натаниил Герц прожил после этого долгую жизнь, вырастил детей и внуков. Никогда, ни в какие времена его жизнь не была легкой. Но никогда более в ней не было места для пережитой в изоляторе спецкомендатуры смертной тоски.
_____________
Все они – Натаниил Герц, женщина в демисезонном пальто, Ленька и зареванный малыш с голой попкой – моя семья.
В начале у них, как у всех, были имена, но потом они стали теми, кем были: Рыбак, Бродяга и Стрелок.
У них был небольшой челн с косым парусом, видавший виды медный котелок, ивовая удочка с поплавком из гусиного пера, да старенькое ружье, перетянутое у цевья веревочкой. А еще у них было вдоволь свежего ветра и синего неба. А что еще нужно для счастья?
По человеческим мерка м они были невероятно стары, но Рыбак старше всех.
Рыбак был среднего роста, с широкой грудью, с седой бородой и гривой седых же волос. Он был статен и молчалив, но иногда рассказывал удивительные и красивые истории о событиях и людях, о которых уже никто ничего не помнил. Однажды он даже обмолвился, что рыбачил с самим Апостолом Андреем. Но, конечно, этому никто не поверил. Больше всего он любил сидеть с удочкой где-нибудь у тихой заводи, погруженный в свои думы или воспоминания. Рыбки баловались с его удочкой: то притапливали поплавок до самого дна, то утаскивали его в заросли камыша, но он не обращал на их баловство никакого внимания – иные времена, иные дороги и люди проходили перед его мысленным взором.
Впрочем, при желании Рыбак мог поймать рыбу и в кружке воды, поэтому их помятый медный котелок никогда не пустовал и аромат ухи с корешками и травами под вечер разносился по плесу, сводя с ума.
Стрелок был высок и худ. Его движения были широки и размашисты. Иногда он по-птичьи дергал головой и замирал. Тогда взгляд его светло-голубых глаз сужался и острел, словно он глядел на мир сквозь прорезь прицела.
Стрелок знал огромное количество анекдотов и смешных историй. Он любил рассказывать их у костра. При этом он широко улыбался, но глаза смотрели с характерным прищуром и у слушателей смех угасал где-то в подвздошье.
Он неутомимо бродил по пойме или бору со стареньким ружьишком, иногда вскидывал его к плечу, подбирался и вытягивался весь, но все чаще замирал, с изумлением глядя на иной мир, по другую сторону прицельной планки.
Стрелку очень хотелось, чтобы его все любили, но любовь пряталась где-то там, в другом мире.
Стрелок попадал за сто шагов в самую мелкую монету, подброшенную вверх, поэтому в стареньком котелке, в очередь с ухой, кипела и булькала утиная похлебка с теми же корешками и травами.
Бродяга был сутул и его лицо постоянно менялось. А когда что-то грызло его изнутри, он становился весь скрюченным и узловатым, как та лиственница, что выросла на Петропавловском камне, и речь его становилась резкой и бессвязной.
Порой он вдохновенно рассказывал им о неизвестных землях и неведомых зверях, о чудесных приключениях и новом, блистающем юном мире, что ждет их за ближайшим поворотом.
Бродяга правил их челном, подставляя парус ветру, и берега раздвигались волшебным образом и челн переходил из реки в реку. Они повидали многие чудеса мира, но самое удивительное всегда оставалось за следующим поворотом.
Иногда Бродяга пел. В его песнях было много нежности и очень много печали. Они не могли слушать его песни больше одной подряд, но пел Бродяга редко.
Когда они оставались подолгу на одном месте под ласковым солнышком на белом песке, Бродяга вдруг становился нервным и раздражительным. Он хватал котелок, ружье или удочку и нес к челну. И все время твердил: «Надо в дорогу, в дорогу, в дорогу…». А когда Рыбак или Стрелок задерживались, Бродяга кричал на них и ругался и нервно дергал завязки паруса.
И они снова отправлялись в путь, раздвигая берега и уходя за горизонт.
Так плыли они по морям и рекам невероятно огромной, неведомой и прекрасной земли, может быть годы, может быть, века… Что значит время, когда ты счастлив?
Что с ними случилось потом?
Люди говорят разное. Говорят, что однажды Бродяга и Стрелок не смогли докричаться до Рыбака, слишком погруженного в свои думы, и ушли без него. Так он и остался сидеть на берегу заводи наедине со своей удочкой. Якобы кто-то видел седого как лунь Рыбака, наживлявшего крючок полуночной звездой, а луна служила ему поплавком.
Говорят, что Стрелок все же нашел женщину, которая его полюбила. Он повесил ружье на гвоздь и вытянул ноги к огню.
А еще говорят, будто Бродяга с тех пор ушел так далеко, что никто в наших краях больше ничего о нем не слышал.
Так говорят. Но если умеешь смотреть, то в особенно ясную и безлунную ночь можно разглядеть челн и косой парус, Бродягу, Стрелка, Рыбака и даже маленькую рыбку. Они по-прежнему вместе плывут по Великой Реке.
Я встретил ее в июне. Как и я, она устроилась в фирму в прошлом месяце и теперь мы оба работали на ежегодной губернаторской выставке. Она осуществляла общее руководство нашим маленьким балаганом, обеспечивала контакты с прессой и водила за рукав каких-то толстых дядек и угрюмых теток из губернского бомонда. Я же пытался не дать технарям сделать нашу сложную жизнь еще сложнее. Мы понемногу разговорились и к концу дня мне казалось, что я знаю ее всю жизнь. На ней был легкий тоненький сарафан, белый с мелкими цветочками. Ее стройная фигурка мелькала в разных концах выставки. Видя, что я любуюсь ею, она иногда издали махала мне ладошкой. К концу дня жаркая духота разродилась сильным ливнем и грозой. Пока мы бежали до машины, сарафан намок и забавно прилипал к груди.
Потом я частенько забегал к ней, с поводом и без. Ее маленький кабинетик, размером и формой со средний чемодан, был удивительно уютен. Мы много шутили, смеялись и говорили обо всем. Наверное, тогда я изрек с умным видом пару глупостей, которыми она потом восхищалась и говорила, что они помогли ей в жизни. Я рад, что так вышло, пусть и случайно. Даже в самую лютую стужу от нее исходило ощущение лета – июльского солнца, вкуса первых ягод. И еще, как будто между сожженных солнцем лопаток стекает тоненькая струйка дождя.
А потом она уехала. В моей жизни почти ничего не изменилось, только в ее кабинете теперь сидела другая дама и он опять стал просто средних размеров чемоданом. А еще из моей жизни ушло лето.
Обе мои бабушки были немки. Маму моего отца звали Анна-Екатерина. Больше мне про нее ничего не известно. Возможно, ее девичья фамилия была Кун. Папа говорил, что на просторах Омской губернии того времени осели, пустили крепкие корни и роднились меж собой три клана: Герцы, Кнельцы и Куны. Поскольку, после гибели моего деда Натаниила Герца, бабушка повторно вышла замуж за Фридриха Кнельца, то сама она, с большой долей вероятности, была из Кунов. Бабушка умерла вскоре после нового замужества, когда папа был еще совсем ребенком.
А бабушку Сусанну я помню. Ее полное имя Сусанна Иоанновна Сабельфельд. Она из саратовских немцев. Впрочем, не совсем так, корни ее родства велись из Пруссии, а назвать прусака немцем значит обидеть. Ее предок Андреас Сабельфельд приехал в колонию Екатериненштадт, что на Волге 17.8.1767 из земли Нассау-Узинген, что была тогда частью Пруссии. Женой Андреаса была Анна Элизабет фон Гесс. Очевидно, именно с ней связано семейное предание о прабабке баронессе.
Бабушка всегда подчеркивала, что она – прусачка и к немцам относилась со снисходительным пренебрежением.
Но все это я узнал потом. А тогда, в пору моего беззаботного детства, известие о том, что к нам приедет бабушка и будет у нас жить, было воспринято мною с восторгом. Ну как же, это же бабушка! Она будет кормить меня пирогами и вареньем, а зимними вечерами будет рассказывать мне сказки, как Арина Родионовна.
Бабушка вскоре приехала, но оказалась совсем не похожа на Арину Родионовну, а была похожа скорее на старого отставного фельдфебеля, который никак не отдаст сам себе команду «Вольно».
Бабушка не кормила меня пирогами. Смерив мою тщедушную фигурку неодобрительным взглядом, бабушка стала готовить через день «картофельклейс», Kohl auf Fett и густо намазывать мне краюху смальцем. Таково было ее понимание правильной и здоровой пищи, необходимой растущему организму. Меня тошнило от жирного, но отказаться было невозможно, так как бабушка Сусанна искренне не понимала, как можно не доесть то, что положено в тарелку - Wie kann das sein?
Я был младшим ребенком в семье, безусловно любимым и изрядно избалованным. Не капризным, но слабо управляемым, чья непоседливость и неуемное любопытство почти ничем не были ограничены. Раньше, до приезда бабушки.
Если кто-то полагает, что наличие двух старших братьев дает одни только сплошные плюсы, то он глубоко ошибается. Наличие старших братьев кроме всего прочего дает стойкий навык держать ушки на макушке и ежесекундную готовность к бегству, как к единственно действенному способу избегнуть возмездия за засвеченную фотопленку или вымазанные на забор дорогущие краски.
Бабушка Сусанна решила внести свою лепту в мое воспитание. Ни сказок читать, ни моралей бабушка не считала нужным, да неверное и не умела. Но она знала и умела применять тот действенный способ убеждения, которым в совершенстве владел каждый прусский фельдфебель для вразумления нерадивого новобранца. Розги.
Бабушка хорошо просчитала мои оттопыренные ушки да легконогость и когда сочла нужным прибегнуть к экзекуции, она пустилась на военную хитрость. Она взяла розгу и спрятала ее за спиной. Выйдя на крыльцо, она стала подзывать меня елейным голосом: «Санечка, внучек! Иди миленький сюда, я тебе вкусненького дам». Я повелся. Да не просто повелся, а подбежал как собаченок, выпучив глазки и выкатив язык – бабушка вкусненького даст! Я понял свою ошибку, когда крепкие узловатые пальцы бабушки Сусанны ухватили мое ухо. А уж когда розга ожгла мои голые икры, я взвыл от обиды. Не столько от боли, да и больно было, черт возьми! Но гораздо больше меня терзала обида на себя – ну как же так! Я поддался как последний лопух! Справедливости ради, это был единственный раз, когда бабушка Сусанна смогла меня провести. До сих пор, когда я слышу елей в голосе или щедрые обещания, я вспоминаю эту историю и у меня горят икры. Я думаю, от скольких коварных ударов уберегла меня бабушка Сусанна и цена кажется мне смешной.
Жили мы тогда в маленьком городке на Северном Урале. У нас был бревенчатый домик, огород и большой, крытый железом двор. А в сотне метров от нашего дома возвышался копёр Васильевской шахты, где по наклонному стволу из недр земли выкатывались на террикон вагонетки с породой или с медной рудой. А порода там сплошь скальная, гранит да базальт. Способ проходки только один: сверлятся отверстия в камне, закладывается взрывчатка и отрывается от скалы по кусочку. В ту пору прямо под нашим домом на глубине не более 100 метров шахтеры проходили штрек. Звук передается по камню очень хорошо и глухое гудение перфоратора через скалу передавалось на фундамент домика и наполняло помещение низким, едва различимым гулом. Мы уже привыкли к этому гулу и замечали его только тогда, когда гудение прекращалось. Через некоторое время затишья раздавался глухой удар и домик ощутимо вздрагивал.
Когда бабушка Сусанна впервые почувствовала этот удар и услышала звон посуды в шкафу, она поглядела на меня с недоумением:
- Что это у вас тут такое? Война что ли?
- Бабуля, да ты что!? Война была давным-давно и не здесь. Тут у нас никакой войны нет, а есть шахта.
- Какая такая шахта?!
- Да уж известно какая, Васильевская медная шахта.
И далее я живописал бабушке Сусанне весь технологический процесс проходки, акцентируя рассказ именно на взрывах, поскольку они более всего занимали мое воображение. Бабушку больше заинтересовала пустота под домом и она выспрашивала меня дотошно:
- Что же, выходит весь наш дом, вместе с нами в один момент может провалиться под землю?
- Ага, запросто. – отвечал я с детской беспечностью: - Да что же, ведь недавно совсем на углу улицы обвалилась земля и образовалась дырка. Землю возили машинами и засыпали. Машин десять высыпали. Или даже сто.
Бабушка крепко задумалась. Я же, войдя в раж, вещал дальше:
- А вот прошлую осень у таких-то (я назвал и фамилию и адрес), поросенок в такой провал упал. Они выкопали картошку и пустили поросенка побегать в огород. И там как раз случился провал. Поросенок бегал потом под землей и визжал. Но никто за ним не полез, потому что спускаться в старые выработки - дураков нет. Про них такие страсти рассказывают – жуть. Поросенок побегал-побегал, да и замолчал. Может, ушел куда, а может еще что. Дыру эту так же засыпали землей.
Когда к вечеру гудение перфоратора в очередной раз прекратилось, плечи бабушки напряглись, а спина выпрямилась. Пробегая мимо, я бросил: «Не боись, бабуля, щас рвать не будут – пересменка». Позже с работы пришли родители. У порога их встретила бабушка Сусанна, сидя на упакованном чемодане.
Мама заплакала, а папа стал выяснять причины и обстоятельства бабушкиного решения.
Папа, хоть и бывал крут, но в тот раз наказывать меня не стал. Все-таки, как не крути, кому-то бабушка Сусанна, а ему то она была тещей. Кроме того, ни слова вранья ведь не было в моем живописании - ничего кроме правды. Он только посмотрел на меня с грустью и сказал:
- язык твой принесет тебе в жизни еще много неприятностей.
Как в воду глядел.
Бабушка все-таки уехала от нас в Омск. Там была ее земля, ее дети и ее могилы.
Мне было лет двенадцать или тринадцать, когда она умерла.
Всю свою жизнь она жила так, будто между ее детьми и погибелью больше никого нет, кроме нее. И чаще всего дела обстояли именно так. Она поднимала и ставила на крыло своих восьмерых детей одна, после того, как муж ее был расстрелян в подвале Омского НКВД. Покуда ее старших детей жевала и перемалывала Война, она берегла и растила дюжину младших, ведь внуки тоже были ее детьми. И она сохранила их всех.
В конце шестидесятых ее детям, пожалуй, ничто больше не угрожало. Во всяком случае, их судьба, даже самых младших и избалованных, таких как Санька, уже не зависела от нее.
Мне представляется, как в одну из студеных, вьюжных ночей, лежа без сна в своей каморке, она вздохнула и скомандовала себе: «Вольно, солдат».
Был у моего сына Жени дружок по детсаду и потом по школе – Рома. Хороший мальчишка, дружили они с Женей крепко. Папа у Ромы был кореец. До пацанов такие мелочи доходят не сразу, но доходят. Когда Женя спросил Рому, почему что-то не так с его лицом, Рома открыл ему по секрету, что вообще-то он по национальности грузин. Женя этому сильно удивился. Да и то сказать – это же был первый грузин, которого он увидел. В Сибири грузины не так часто встречаются. Мы тогда поговорили с ним на тему наций и дружбы народов. Женя посмотрел на меня с подозрением и спросил: «А я кто?» «Ты - русский»- ответил я твердо. А сам подумал: «Подрастешь, сам разберешься… Ведь из русских корней у тебя только прадед по нашей линии, да и то…»
Но ведь это не главное, правда?