Площадь Революции
Я что-то слышал о нем, какие-то слухи, будто бы светлыми июньскими ночами приходит на площадь старый саксофонист. Он садится на скамейку под кленом, открывает футляр и начинает играть. Волшебная мелодия вплетается в таинство летней ночи и все, кто слышит музыку, попадают в ее сети. А с первыми лучами солнца он прячет свой инструмент и молча уходит.
Однажды, изрядно за полночь, я поднимался от Московского тракта к площади Революции. Было очень темно, луна только всходила, июньская ночь была тиха и нежна. Я был чуточку пьян и шагая в ночной тишине, вдыхал влажный, напоённый ароматами цветущего татарского клена и яблонь воздух. Изредка слышался шум проезжающего авто, но он не разрушал очарования июньской ночи, лишь привносил ощущение легкой тревожности и препятствовал полному растворению в этом волшебстве.
Чистый, протяжный звук родился в ночи. Неуверенный, чуть хрипловатый, словно сам еще не понимал – зачем он здесь. Затем звук задрожал и будто примолк. Я ускорил шаги и перешел проспект, отклоняясь от своего пути туда, где родился этот звук. Площадь была темна и тиха. Я остановился потеряно, не понимая, что я слышал и где. И вдруг тихая и очень нежная мелодия зазвучала в ночи. Мелодия была печальной и светлой одновременно, саксофон тосковал и пел о своей любви, с сожалением и грустью, и с надеждой. Я пошел навстречу, захваченный мелодией, силой ее любви и нежности.
На скамейке под кленовым кустом сидел совсем не старый человек и играл на саксофоне. Я сел на скамью напротив и весь мир сосредоточился на маленьком пятачке между несколькими скамейками под сенью берез и кленов. Все стало далеким и неважным, осталась только музыка с ее светлой грустью и смутной надеждой. Саксофон говорил со мной, рассказывал мне обо мне, о мире, о любви и печали, и о том, что одно не бывает без другого.
Потом появился скрипач. Молодой парень положил на скамейку потертый футляр, достал инструмент, приложил к щеке, немного постоял, вслушиваясь. Альт медленно и плавно, контрапунктом, повел свою партию. Передо мной рождалось чудо музыки, не пришедшей из дали времен и расстояний, а родившейся здесь и сейчас. Импровизация саксофона и альта. Они играли не для меня или еще пары ночных бродяг, замерших вокруг. Они играли потому, что не могли иначе. Потому что июньская ночь, и их любовь, и вся их жизнь требовали этого – играть так, как никогда, быть может, им не удастся сыграть на сцене.
Иногда они прерывали игру, саксофонист переводил дух, было видно, что ему порой не хватает воздуха – он шумно вздыхал и откашливался. Они перебрасывались парой фраз, чуть слышно. Парень кивал головой, жестикулировал тонкой кистью и снова прижимал альт к щеке.
Девушка в светлом платье танцевала в тенях под кленами в неверном свете восходящей луны. Танец ее был бесхитростен и прост, но она удивительным образом попадала в такт капризной мелодии, будто предугадывала ее, словно мелодия рождалась одновременно под пальцами музыкантов и в ее душе. Когда саксофонист переводил дух, она застывала стоя на одной ноге. Голова ее клонилась к плечу, и она становилась похожей на птицу.
Пятачок под кленами заполнялся людьми. Ночные бродяги, влюбленные пары и Бог весть кто еще. Люди подходили, тихонько садились на скамейки или стояли в тени деревьев, очарованные музыкой и июньской ночью.
Ночь в июне коротка. Из ультрамарина она перетекла в темно голубой и расплылась по ветвям сиреневой дымкой, затем зарозовела верхушками кленов и наступило раннее утро. Девушка растворилась в последних тенях, затем ушел скрипач. Он коротко поклонился саксофонисту и зашагал по аллее к Горсаду. При утреннем свете стало видно, что музыкант стар. Темные круги и мешки под глазами, глубокие морщины у тонкого носа. Старик долго кашлял, потом убрал инструмент в футляр и побрел старческой походкой вдоль площади к Верхнему гастроному.
Я сидел на скамейке, пока на затихли вдали шаркающие шаги и кашель старика, и пока не зазвучала снова в утренней тишине волшебная музыка.