Город моего сердца

Предисловие

Все представленные здесь рассказы писались о семье и для семьи. Но конечно, читали их и мои знакомые. Я и не предполагал, что эти незамысловатые истории найдут отклик и за пределами семьи, но видимо Судьба и Время оставляют созвучные следы во многих сердцах.

Меня попросили выложить их в свободный доступ. Что я и делаю с некоторым волнением.


Когда-то давно я мечтал написать книгу. Такую, чтобы с ее страниц на читателя глядела бы сама эпоха, чтобы в ней были живы и молоды все, кого я люблю, чтобы всему произошедшему за минувший, великий и ужасный век, было дано объяснение и справедливая оценка. Теперь, когда от моего шестого десятка лет осталось всего ничего – лето да зима – меня терзают смутные подозрения, что эту мечту мне вряд ли удастся осуществить. Да может оно и к лучшему. Однако, полностью закрыть эту тему мне не удалось тоже. Какие-то маленькие истории, яркие сюжеты вдруг стали подниматься из глубин памяти, почти без моего участия – стоило сесть за клавиатуру и они записывались легко, практически без правок. А иные будоражили сознание, открываясь с трудом, уходили вновь в глубины памяти, будто не соглашаясь с предложенной формой, поднимались снова и трудно, порой мучительно, обретали словестную форму. Некоторые истории, всплывая из глубины лет, наотрез отказываются выходить наружу, лишь наполняют сердце грустью и болью. Что ж, может им самое место там – в глубине.

Эти истории ни в коем случае не мемуары. Хоть большинство из них происходили в те благословенные времена, когда солнышко было теплее, а деревья больше, не следует искать в них исторической достоверности и прямого сходства с реальными людьми. В них есть достоверность иного порядка – они записаны именно так, как их сохранила память чувств.

А еще эти сюжеты можно читать с любого места и в любом порядке – хоть с середины, хоть с конца. Можно пропускать рассказы и можно выдергивать страницы.


2014г. июнь.

Зимогор


Зиму 63-64 годов, кажется, - я очень много болел. Простуды следовали одна за другой. Жесткий кашель изводил грудь и температура то и дело ввергала тело в озноб, а сознание в измененное состояние. К середине зимы я был измучен простудами до синевы и не вполне адекватных реакций. Родители мои, конечно обеспокоенные моим состоянием, принимали все возможные меры к моему выздоровлению, но перелом к лучшему никак не наступал – одну неделю я не кашлял и отступала температура, затем новая простуда и опять две или три недели болезни.

Самое страшное в болезни то, что она со временем становится твоей жизнью. Она подчиняет себе. Ты начинаешь мерить свое бытие температурой и приступами кашля. Особенно быстро «приучаются» болеть дети. Я не был исключением.

В одно из воскресений, когда я только-только встал на ноги после очередной простуды, еще не оправившийся от лихорадки, из-синя бледный, уставший и грустный слонялся по комнате, пытаясь себя хоть чем-то занять, вдруг отворилась дверь и в маленькую нашу прихожку, в густых клубах морозного пара, притопывая валенками и прихлопывая рукавицами ввалился мой дядька – Готфрид Федорович Кнельц. Когда клубы морозного уличного воздуха окутали меня, я подумал обреченно–плаксиво: «Ну вот – теперь опять заболею».

Из морозного облака проступило удлиненное, с крупными порами и оспинами лицо «Дядькотфрида». Лицо посмотрело на меня с высоты роста взрослого человека светло карими глазами, посмотрело очень неодобрительно и произнесло густым баритоном: «Здорово, зимогор. Штой-то худой совсем, слушай». Кто-то во мне, живущий с тех лет или даже раньше, саркастически ехидный, пробормотал под нос: «Ага, худой… На себя посмотри – вся харя дырявая». Для верности я провел ладошкой по щеке – моя щека была гладкой, дырочек не обнаружилось. Но что-то обидное прозвучало, «зимогор» какой-то.. И все вместе: усталость от болезни, неодобрительный взгляд, неведомый «зимогор», - все выплеснулось наружу – в дрожащие губы и полные слез глаза: «Ты зачем меня зимогором обозвал?» Я развернулся и ушел в комнату, но не далеко – вся комната была 3 или четыре моих шага. А мне хотелось уйти далеко-далеко и навсегда, чтобы они все и Дядькотфрид особенно, пожалели потом.

«Да ничего я не обзывался» - и было что-то в этих словах, в интонации, - что-то огорченно-обиженное, что-то такое от сердца, что могут чувствовать только дети и чувствуют безошибочно.

«А что это по-твоему?» - обличающее строго, в пол оборота.

«Это.. птица такой.»

«??»– глаза распахнуты – «Расскажи!»

Готфрид Федорович врал, как дышал. Про птицу необыкновенной красоты, почти как свиристель весной, только еще краше. С длинным хвостом, в котором желтые, малиновые и изумрудные перья, а крылья у нее снизу желтые, а сверху синие, а шейка переливается всеми цветами радуги. А на головке у нее маленький золотой султанчик. А когда она начинает петь на заре, то даже иволга, которой тут и в помине нет, а вот на их с моим отцом родине это самая певчая птица, - так даже иволга краснеет от стыда. А осенью эти птицы сбиваются в стаи и улетают зимовать в самые Уральские горы. Оттого их и называют так: птица–зимогор. Он был в командировке в Уральских горах и видел их там. Краше ничего не бывает. Когда я поправлюсь, он может взять меня с собой в Уральские горы, если отец отпустит. Тогда я смогу сам увидеть этих чудесных птиц.

Отец отпустит, непременно отпустит, надо только выздороветь и набраться сил. И как-то постепенно, не сразу, но болезнь начала отступать. Еще случались приступы температуры, когда сквозь озноб и горячку порхали стайки зимогоров и было необычайно важно дойти до самых Уральских гор и только протянуть руку…

Мы так и не смогли поехать с Дядькотфридом в Уральские горы. То у него не случалось командировки, то у меня – школа. Я, между тем, значительно окреп и начал много времени проводить в походах в лес, сначала ближних, потом и дальних. Дошел до самых Уральских гор и еще дальше. Я видел много разных красивых птиц, но зимогора так и не встретил. Но и сейчас не покидает меня ожидание чуда, что вспорхнет на ветку радужно яркий, с султаном на голове зимогор. И запоет так, что иволга покраснеет.

Низкий тебе поклон, Готфрид Федорович.

2014 г.

Автопортрет


Рябины скомканные гроздья

Ветвями черными сжимают,

Они в окне моем читают

Мороза злые письмена.

Что в них? Беда или вина?

Рябины что-то понимают,

И ягоды на снег роняют –

Сор бесполезных просьб.

И я рифмую вновь

Любовь

И кровь.

Вечером


Вечером после ужина, мама прибирала на кухне обеденный стол и мы садились с ней напротив, - она со стопкой тетрадей, а я со своими уроками. Однажды мама отвлеклась на что-то, или соседка пришла, или еще что, не помню. Мои уроки тут же закончились и я решил помочь маме с проверкой тетрадей. Мне, пятикласснику, проверка примеров второклашек совершенно не представлялась трудным делом. Взяв из стопки очередную тетрадь, я тут же обнаружил в примере ошибку. «Ага-а» - злорадно воскликнул я про себя и схватив мамину ручку, зачеркал четырьмя красными крестами неправильный ответ и сверху написал правильный. Внизу я старательно вывел большую двойку. При этом я немного поторопился, перо царапнуло бумагу и на листок скатилась жирная красная клякса в окружении нескольких мелких брызг. Осушая кляксу промокашкой, я вдруг задумался – вот придет этот мелкий домой, а дома скажут: «Какие у тебя оценки сегодня? Покажи-ка свою тетрадь!» И что будет тогда? У меня самого в портфеле лежал дневник, изрядно расцвеченный к концу недели красным по синим страницам, с полями, исписанными душещипательными призывами к родителям посетить школу. Этот скрытый до времени дневник наполнял мое сердце тоской и дурными предчувствиями. И такой я проникся жалостью к этому бедному второклашке, что опять схватив ручку, зачеркал двойку так, что невозможно было бы догадаться, что это именно двойка. Рядом я вывел аккуратную тройку. Поджидая покуда высохнут чернила я исполнился чувством собственного всевластия, я мог одним мановением руки развеять грозные тучи и вдруг, повинуясь порыву, - раз уж делать доброе дело, так до конца, - снова схватил ручку, зачеркал тройку, нарисовал кривенькую четверку и захлопнул тетрадь. Больше тетрадей проверять я не стал – это оказалось довольно утомительным делом. Вскоре пришла мама и я отправился спать с приятным чувством, что день прожит не зря - я сделал доброе дело. Да что там – целых два.

На другой день возмущению мамы не было предела. Этот кроха, вот она - благодарность людская, - округлив глазки, ходил за ней с раскрытой тетрадкой и канючил: «Лидьмихална, а что это? А как это?». Да тут еще дневник мой выплыл наружу… Так я и знал, что этим кончится. В процесс воспитания включился папа. В тот день, засыпая после изрядной трепки, я открывал для себя горькую истину, что любое доброе дело не остается безнаказанным. А с другой стороны, нет худа без добра – дневник мой пошел прицепом. Два раза за вечер ведь не лупят.

О времени


Что такое время? Великий Змей, что ухватил собственный хвост или возрождающийся в огне Феникс? Иногда оно летит стремительным локомотивом в клубах пара и искр, а иногда еле-еле ползет как старая черепаха.

Между тем, время, я точно знаю - это старый маляр в перепачканной робе с ведром светло-серой краски в одной руке и большой кистью на длинной палке в другой.

Где-то там, далеко позади, он машет своей кистью, истирая из памяти, забеливая наши победы и поражения, наши пламенные страсти и наши непроходимые глупости. Весь тот мир, что мы когда-то считали своим, в котором любили и жили, блекнет и, истончившись, исчезает под широкими мазками его неутомимой кисти.

Когда мы молоды, мы не замечаем его, не хотим замечать. Да и смотрим мы только вперед, почти не оглядываясь назад. А ему нет до нас никакого дела - он просто выполняет свою работу. Когда становимся старше, оглядываемся назад все чаще - не то, чтобы прошлое оказалось интереснее настоящего, нет, но очень многое, что дорого нам, осталось теперь только там и мы, оглядываясь назад, ищем в прошлом понимания и поддержки, а иногда - просто силы, чтобы жить дальше. И замечаем в какое-то мгновение, как наше прошлое неумолимо отдаляется, покрываясь слоем светло-серых белил. Теперь мне кажется, что если внезапно и резко обернуться назад, можно заметить старого маляра, поворачивающего за угол.

Вот тут была дощатая перегородка, а в ней проверчена дырочка, в которую мы хихикая и толкаясь подглядывали в девчачью раздевалку. А физрук надрал нам уши. Теперь нет уже ни того спортзала, ни той перегородки - все исчезло под кистью старого маляра. И физрука того тоже нет. А я даже не помню его имени. А вот под этими тополями я держал за руку милую девочку, пыхтел и краснел и нес всякую чушь, так и не сказав самые главные слова. Маляр побывал и тут. Я знаю, рано или поздно, в своем вечном труде он доберется и до меня. Под широкими взмахами его кисти утихнут ураганы и бури, застынут океаны, моря и гейзеры, вулканы и ядовитые топи - все уравняется и утишится, превратившись в девственно чистую поверхность белёного заново холста. Мне хочется верить, что сквозь белила проступит хоть пара строк. Может эти:


Рябины скомканные гроздья

ветвями черными сжимают..


или эти:



Подбрось поленьев в печку,

по рюмочке налей..


Пусть ненадолго, только до следующего прохода кисти…

Во мне нет ни страха, ни горечи, ни упрека к старому маляру. Наш мир очень мал. Если не забеливать вечный холст, то где будут рисовать свою жизнь те, что придут после нас?

Вот здесь стоял дом моего отца. С рябинами под окном, коновязью на воротном столбе и голубятней на крыше сеновала. Дом, где я так безоговорочно и неповторимо был счастлив. Дома теперь нет. Нет всей улицы. Да не только улицы - нет того мира, целой вселенной с ее ласковым солнышком, вечерами в сиреневой дымке, звонкими голосами и любимыми лицами, многих из которых уж нет, а иные далече.

На этом месте теперь торговый центр с гордым названием «Столичный». На его новеньком цоколе выцарапана гвоздиком вечная формула любви: "А+Б=Л". Очевидно, что эта формула открыта буквально вчера и немедленно увековечена в камне. Не важно сколько раз ее выцарапывали на заднице у сфинкса. А рядом юный Орфей с монголоидной рожицей и баллончиком краски в руке глубоко задумался о чем-то, прикрыв глаза и шевеля губами - должно быть рифмует "любовь" и "морковь". Видимо отчаявшись, он встряхивает челкой и широкими росчерками баллончика являет миру бессмертный шедевр всех времен и народов: "Машка дура".

Дай им Бог раскрасить загрунтованный старым маляром холст такой яркой палитрой и такими сюжетами, как никогда до них.

Вот только не переборщить с красным.

*


Возле нашего дома строили водонапорную башню. Отлили довольно глубокий кольцеобразный фундамент, в который набралась дождевая, а может и снеговая вода. И мы пускали там кораблики. Глубина была с метр или чуть больше. Я в мои пять лет плавал, как колун примерно, и конечно же, сверзился в воду вслед за своим кусочком сосновой коры с обрывком газетки на прутике. Наверное, даже не шибко бултыхался, а сразу пошел ко дну. Соседская девчонка проходила мимо, кинулась в воду через бетонный ростверг и, ухватив меня за чубчик, вытащила.

С тех пор я люблю девушек и терпеть не могу стричься.

Старым капитанам

Подбрось поленьев в печку,

По рюмочке налей.

Как были мы беспечны

В сердечности своей.



Рубины и кораллы

Грузили как балласт

И ленты адмиралов

У каждого из нас.


Как паруса алели!

Смеялся Роджер Флинт.

Как гулко ванты пели

На курсе бейдевинд.


Как словно старый Морган,

Кляня и ад и рай,

Картавя от восторга,

Ругался попугай.


Пусть опустели трюмы,

Наш «Фрам» затерт во льдах,

Мы встретим век угрюмый

С усмешкой на губах.


Подбрось поленьев в печку,

По рюмочке налей.

А жить мы будем вечно…

Прости,

и не жалей.


Народные гуляния


Они проводились каждое воскресение летом и были невероятно популярны, особенно в хорошую погоду.

Наш маленький городок был очень современным по тем временам. Завод выдал первую плавку алюминия в мае 1945 года, а вокруг завода сразу по окончании Войны стал строиться город. Такие городки в то время проектировал Ленинградский ГИПРОСТРОЙ. Он «пек» проекты как пирожки по образу и подобию: - центральная площадь, пересекающая ее широкая, двух полосная с газоном улица Ленина и расходящиеся от площади лучами улицы с другими названиями. Улицы застраивались четырех-, пятиэтажными домами в стиле сталинского ампира с лепниной и медальонами. Улица Ленина в своем окончании упиралась в Дворец культуры алюминьщиков - величественное и красивое здание с колоннами. А за ДК был большой ухоженный сквер с экзотическими в тех широтах дичками и цветочными клумбами. Сквер выходил на большую, больше километра в длину набережную пруда. На набережной было целых два фонтана! А еще был беленый парапет с бетонными балясинами, бетонные же фигуры - всенепременнейшая девушка с веслом, электролизник в очках, со стальной пикой в руке и юные пионеры отдавали салют и стучали в бетонный барабан. Пруд огромный, примерно 12 км в длину и от 800 до 1000 м в ширину. На набережной целых три лодочные станции, где можно взять на прокат лодку - однопарку или двухпарку. Милицейский катер бодро режет волну и ругается в матюгальник на тупоголовых отдыхающих, их детей, «ихнию мать и тещу в гроб через коромысло», потому как сколько можно кричать одно и то же, чтобы не заплывали за буйки. Семиметровый трамплин для ныряния в воду оккупирован пацанвой, которая табунами ныряет с его основания солдатиком, рыбкой и "жопой". Пацаны постарше на "слабо" лезут на три метра и ныряют оттуда под вопли сверстников. И только изредка какой-нибудь красавец забирается на самый верх. Не спеша осматривается, ловит стихающий шум пляжа, поддергивает трусы и картинно выставив перед собой руки бросается вниз. "А-а-а-ах" - в едином порыве выдыхают дамы, "У-у-у-у" - гудят еще способные произносить звуки мужчины.

Изредка случается, что незадачливый нырец ударяется о воду пузом, после чего какое-то время плавает на поверхности, раскинув руки и медленно погружаясь. Но милицейский катер всегда начеку, бедолага извлекается из воды и отвозится в самый конец набережной, где расположен медвытрезвитель и где страдальцу окажут медицинскую помощь и приют. А по набережной дефилируют пары и стайки девушек в крепдешине. Тетки продают мороженое в стаканчиках и на палочке и еще газировку с грушевым сиропом (3 коп) и без (1 коп). А у павильона "Пиво - воды" солидные дядьки дуют на пену и бросают пламенные взоры поверх кружек на дефилирующих дам.

А над всем над этим сияет такое чистое, яркое и теплое северное солнце. Легкий ветерок разносит по округе мелодию:


«Пароход белый беленький

черный дым над трубой.

мы по палубе бегали

целовались с тобой...»

(В. Маркин «Палуба»)

Цирк шапито


(считалочка)


Скатерка стала шапито.

По центру дырочка – на то,

Чтоб влезла штучка от авто.

Когда отломано вон то –

Отлично держит шапито.

На тигра – мамино манто,

Слегка подрезав то и то.

Надев навыворот пальто,

Налили воду в решето.

Всем было весело – а то!


Нас мама шлепала. За что!?

Летний полдень


Мне лет пять или шесть… я дружу с соседскими девочками погодками моего примерно возраста. Имен не помню уже, только фамилию - Кель. В этом возрасте дружба мальчика и девочек не может зиждиться на такой зыбкой почве как эрос - ей нужен гораздо более глубокий интерес. И он есть. Папа девочек работает на грузовике ЗИС-5. Иногда нам дозволяется сидеть в кабине и все трогать. Я дружу с девочками, а Вовка - нет. Когда папа Кель приезжает на обед, мы с девочками залезаем в кабину, а Вовка остается снаружи. Он уже отчаялся канючить и, исполненный злобы, лезет под машину – «я вам щас что-нибудь откручу!». Мы в совершенной панике - папа Кель оставил автомобиль на нас, а тут явная попытка вредительства. В суматохе мы дергаем за все и на все нажимаем, в том числе и на тормоз. А у ЗИС-5 тормоза пневматические. При нажатии педали воздух сбрасывается из системы упругой струей в дорожную пыль... Вовка (мальчонке 6 лет) вылетает из-под машины пулей и с оглушительным ором "А-а-а-а.. задавили!" летит по проулку домой. Время обеденное - все дома. Вовкин папа, Павел Константиныч, бывший пехотный капитан, добрейший человек, но нервный после контузии, выходит за ворота дожевывая куриную косточку и поигрывая березовым дрючком - кто посмел обидеть наследника!? Из ворот напротив выходит папа Кель. Во рту у него кусок штруделя, а в руках монтировка. А из наших из ворот расхлябанной походкой «выгребает» двадцатилетний балагур и весельчак - мой старший брат Леонид. В руках у него ничего нет, он вооружен широкой улыбкой и репутацией. Ситуация патовая. Никто не сдаст своих детей.

От трагичного до комичного три секунды.... Из ворот наискосок выходит старая Пестериха (бабушка Людмила Николаевна - в глаза). Ну в кои то веки в одном месте собралось аж ТРИ!!! мужика, к которым у нее есть что сказать. И она говорит! Мне не под силу теперь даже приблизиться сколько-нибудь к экспрессии и патетике ее речей, смысл которых сводится к тому, что вот некоторые еще на Пасху заняли трояк до получки, а уж и Троица миновала, а трояка нетути, (дядя Павлик бодро зашагал по проулку тихо матерясь). А иные ездиют по улице на вонючем «студебекере», а давеча вон куру задавили - а какая несушка была (папа Кель плюнул в пыль, помянул плохую погоду, гром и молнию и еще кое-что неразборчивое по-немецки, достал кривой стартер и стал заводить машину). А какой-то паразит обломал намедни всю сирень, будь ему пусто. (Лёнечка танцующей походкой, мурлыча под нос приятным баритоном "мой костер.." отбыл в даль..).